"– Сивилла! – Зачем моему Ребенку – такая судьбина? Ведь русская доля – ему? И век ей: Россия, рябина?" М. Цветаева 24 августа 1918
Детство
Ариадна Сергеевна Эфрон родилась 18 (5) сентября 1912 г. в Москве. Родителями были поэтесса Марина Ивановна Цветаева и русский публицист и литератор Сергей Яковлевич Эфрон. Ариадна была первенцем в семье. Как и подобает, это было событием для родителей, — совсем юных, — Марине ещё не исполнилось двадцати, Серёже — девятнадцати. Имя для дочери выбрала Марина — по имени любимой героини греческой мифологии.
«Я назвала ее Ариадной, — вопреки Сереже, который любит русские имена, ("Ну, Катя, ну, Маша, - это я понимаю! А зачем Ариадна?"). Семи лет от роду я написала драму, где героиню звали Антриллией. — От Антриллии до Ариадны. — Назвала от романтизма и высокомерия, которые руководят всей моей жизнью. (*Из дневника Марины Цветаевой)
К четырём годам мать научила её читать, к пяти — писать, в шесть — вести дневник. В семь, в 1919 г., эта на редкость одарённая и не по годам развитая девочка становится наперсницей своей гениальной матери, её опорой во всех невзгодах. В те годы Ариадна — Аля, как называла её мать, — пишет свои первые стихи и, конечно же, посвящает их матери, которую она боготворила и называла просто Марина.
После того, как Сергей Эфрон добровольно ушел на фронт, семья стала бедствовать. Дети почти все время голодали. Аля, в придачу ко всему, начала безнадежно хворать — приступы лихорадки ее почти не оставляли. Малярийная лихорадка, плавно перешедшая в тиф, тогда едва не лишила ее жизни. Марина ни отходила от нее ни на шаг почти два с лишним месяца.
Она многих пугала, Аля Эфрон. Знанием наизусть стихов: по-русски и по-французски. Своим серьезным взглядом на вещи, и мудростью принятия взрослых такими, как они есть. Многие считали, что у нее вообще не было детства и обвиняли в этом Марину. Да, детства не было. Да и как могло оно быть? Те времена, вообще, были очень жестокими к нему, безмятежному и беспечному детству... Душа Али взрослела, не по годам, а по - минутам...
Отрочество
В 1922 г. Ариадна с матерью уезжают за границу к Сергею Яковлевичу, эмигрировавшему вместе с белой армией. Они живут сначала в Берлине, в 1923 г. переезжают в Чехию. Сергей Яковлевич заканчивает образование в Пражском университете. Живут они в деревне поблизости от города, постоянно нуждаясь в самом необходимом. У семьи было не очень много средств: жили на студенческую стипендию Сергея и литературное пособие Марины в 1000 чешских крон. Этого было очень мало... В 1923 году Алю отвозят в русскую гимназию-интернат.
Но её гимназическое обучение продолжается всего одну зиму. Марина Ивановна пришла к выводу, что преподаватели этой гимназии ничего её дочери дать не могут. И сама деятельно берется за её образование. И хотя Ариадна не окончит ни среднего, ни высшего учебного заведения, она станет высокообразованным человеком, отлично знающим и историю, и литературу, и языки.
В 1925 г. семья, в которой к тому времени родился еще мальчик, переезжает в Париж. Родители надеются, что в большом городе легче будет заработать на жизнь и учить детей. Мечтам не суждено было сбыться, семья по-прежнему бедствовала, но Ариадна учится рисованию в училище прикладного искусства (оформление книги, гравюра, литография) и в училище при Луврском музее.
Юность
Заработков отца и матери не хватало, и Аля бралась за любую работу, только бы помочь семье. Она делает репортажи, пишет очерки для французских журналов «Пур-Ву», «Россия сегодня», «Франция - СССР», сотрудничает в русском журнале «Наш Союз», который издавался советским полпредством. А ещё вяжет по заказам свитера, кофты, шапочки.
Неминуемая и страшная для Марины разлука все же наступила. Семья Цветаевых-Эфрон раскололась на две части. Одна из них, самая трепетная, щемящая и значимая для Марины, — муж и дочь — оказалась с 1937 года в Советском союзе, в Москве, вторая — не менее значимая — сын Георгий и она сама, — до июня 1939 года, до оккупации немецкими войсками Чехии.
Сергей Эфрон стал секретным сотрудником НКВД.
Арест
Их арестуют почти вместе: Алю — 27 августа, Сергея Яковлевича — 10 октября 1939 года. Аля еще надолго воскреснет из небытия лагерей и поселений в 1953 году. Обожаемого же ею отца расстреляют осенью, 16 октября 1941. И реабилитируют лишь 22 сентября 1956 — "за отсутствием состава преступления".
...Первый, пробный, допрос не дал ничего: все обвинения Ариадна отвергла. Неделю ее не трогали, а потом "взяли в оборот".
О том, что происходило с ней на Лубянке, сама Ариадна скажет только через пятнадцать с лишним лет, в своих заявлениях властям: "Когда я была арестована, следствие потребовало от меня: 1) признания, что я являюсь агентом французской разведки, 2) признания, что моему отцу об этом известно, 3) признания в том, что мне известно со слов отца о его принадлежности к французской разведке, причем избивать меня начали с первого же допроса.
Допросы велись круглосуточно, конвейером, спать не давали, держали в карцере босиком, раздетую, избивали резиновыми "дамскими вопросниками", угрожали расстрелом и т. д.".
В другом заявлении она добавляет: не только угрожали, но и проводили инсценировки расстрела. На все просьбы предъявить хоть какие-нибудь доказательства ее вины, дать очную ставку со свидетелями преступления следовала брань. Если сам нарком, товарищ Берия, интересуется твоим делом и подписал постановление на арест, никакой надежды для тебя нет, выход один: признать себя виновной.
27 сентября 1939 года тащат Ариадну на решающий допрос. При этом следователи сделали попытку втянуть в преступную цепочку отца, дочь и Марину. Из протокола допроса Ариадны Эфрон: "...Вопрос: Только ли желание жить вместе с мужем побудило вашу мать выехать за границу?
Ответ. Конечно, нет, моя мать, как и отец, враждебно встретила приход Советской власти и не считала для себя возможным примириться с ее существованием...
Вопрос. Состояли ли ваши родители в белоэмигрантских организациях, враждебных СССР?
Ответ. Да, моя мать принимала активное участие в издававшемся за границей журнале "Воля России", помещая на страницах этого журнала свои стихи..."
Вот все, что удалось выжать из Ариадны о "преступлениях" ее матери.
.... "А теперь покажите, какие мотивы побудили вас вернуться в СССР?
Я решила вернуться на родину, — отвечает Ариадна. — Я не преследовала цели вести работу против СССР..."
Это ее последний правдивый ответ на допросе. Мы можем только представить себе, что за ним последовало. Но дальше в протоколе идет фраза, которой столько добивались следователи: "Я признаю себя виновной в том, что с декабря месяца 1936 г. являюсь агентом французской разведки, от которой имела задание вести в СССР шпионскую работу..."
Наконец-то! Признание было вырвано, следователи могли торжествовать: на полях протокола против этой ключевой фразы стоят ликующие восклицательные знаки. Они получили подпись Ариадны под еще одним крайне важным для них показанием, возникшим в протоколе неожиданно, без всякого наводящего вопроса: "Не желая скрывать чего-либо от следствия, должна сообщить о том, что мой отец, Эфрон Сергей Яковлевич, так же как и я, является агентом французской разведки..."
В других своих заявлениях властям Ариадна дополняет: "В те годы мне, человеку тогда молодому и малоопытному, невозможно было разобраться в истинных причинах моего ареста и ареста отца. Я знала, что обвинения были ложными, была убеждена, что об этом не могли не знать органы НКВД, но не могла понять, кому и для чего все это было нужно. Только разоблачение Берии дало мне на это ответ."
Ариадна верно определила причину своего ареста: она была нужна НКВД лишь как орудие против ее отца. И теперь они могли отправиться в Болшево за следующей жертвой.
Вспоминала Аля то, как из всего эшелона: 14-ти человек женщин — довезли за два месяца до "Княжьего Погоста" только их двоих с подругой...
То, как однажды, то ли по ошибке, то ли — намеренно, при отправке Али уже с лесопункта в Котласе в другой лагерь, — впихнули Ариадну Сергеевну в "столыпинский" вагон к уголовникам - мужчинам...
Она обреченно сползла на колени у двери, мгновенно поняв, что смерть — за плечом. Ее спасло чудо. Из полусотни ехавших в вагоне осужденных воров и убийц ее узнал один: самый главный - вор в законе, "пахан". Аля была знакома с его любовницей, — соседкой по камере и не только не раз поддерживала ее своим скудным пайком и посылками из дому, но и как то сохранила для нее при обыске в камере сверток, в котором было «оружие» для готовившегося в лагере побега кого-то из уголовных.
Едва она назвала "главному" свое имя — такое странное, непривычное, нарядное, воздушное для серой телогрейки и валенок, как туша, грозно нависшая над ней, расплылась в улыбке: "Так это ты, та самая Аллочка? Ну, ну!" Дали хлебнуть чего- то горячего, отвели на нары, накрыли телогрейкой. Лагерная "почта" работала бесперебойно и быстро.
Ариадна Сергеевна благополучно доехала в страшном вагоне до места назначения. Когда два дня спустя конвоиры открыли дверь и увидели ее живой, на лицах их непроизвольно отразилось неподдельное изумление. Они рассчитывали вытащить бездыханный труп...
Со временем становились и все привычнее для Али невольные, неожиданные и частые лежания в бараке, на нарах, в тюремном лазарете - по справке врача. Сдавало сердце. По вечерам Аля увлекательно рассказывала подругам о Париже и прочитанных романах, сочиняла свои, тихонько пела, вязала на двух спичках ажурные перчатки и шарфики, поражая и веселя этим женщин, загадывала шарады, читала по памяти стихи, в том числе, и Марины, не упоминая, что это — ее мать.
К Але всегда тянулись, старались поддержать, чем могли, и остро дорожили тою теплотой и светом, что она, казалось, вносила в тюремные стены вслед за собою, где бы не появилась. Это было искренно. Отношение людей. Этого нельзя придумать. В этом нет никакой льстивости легенды, ибо есть, были и будут на свете места, где притворяться — невозможно, где выявляется в человеке то, что есть в нем на самом деле. Лагеря и тюрьмы, в растерзанном, растоптанном, окровавленном и перевернутом житии страны были одними из таких мест.
Фотография родителей тихо исчезла с Алиного табурета в тот день, когда ей довелось узнать о гибели матери. На все расспросы встревоженных женщин, что произошло, лежащая пластом на нарах Аля, глухим, безжизненным голосом ответила: " Моей мамы больше нет". Шок был всеобщий.
А Аля все тянула лямку своего срока на Ракпасе... (Лагерь в Коми АССР). В конце лета заключенных стали гонять в тайгу за ягодами, за грибами. По двенадцать часов они проводят теперь на воздухе, и Аля заболевает от обилия солнца и кислорода: "...впервые за последние три года я попала в лес, на воздух..." Норма была на человека по пять килограммов морошки, иначе наказывали пайкой.
...Ее вызвали в "хитрый домик" и предложили стать стукачкой. Выбор у оперов был правильный. Аля располагала людей своей душевностью, интеллектом, своим необычным обаянием, к ней люди тянулись. Но на этот раз произошла осечка — Аля наотрез отказалась выполнять порученное ей задание. Ей тоже пригрозили - сказали, что сгноят в штрафном лагере, и сгноили бы...
О пребывании Али на лесоповале, в тайге, известно очень мало. Можно привести выдержку из одного ее письма, написанного спустя много лет из Туруханска Борису Леонидовичу Пастернаку:
"...Однажды было так — осенним беспросветно- противным днем мы шли тайгой, по болотам, тяжело прыгали усталыми ногами с кочки на кочку, тащили опостылевший, но необходимый скарб, и казалось, никогда в жизни не было ничего, кроме тайги и дождя, дождя и тайги. Я не помню того, кто шел со мною рядом -мы не присматривались друг к другу, мы, вероятно, казались совсем одинаковыми, все. На привале он достал из-за пазухи обернутую в грязную тряпицу горбушку хлеба, - ты ведь был в эвакуации и знаешь, что такое хлеб! - разломил ее пополам и стал есть, собирая крошки с колен, каждую крошку, потом напился водицы из-под коряги, уже спрятав горбушку опять за пазуху. Потом опять сел рядом со мной, большой, грязный, мокрый, чужой, чуждый, равнодушный, глянул — молча полез за пазуху, достал хлеб, бережно развернул тряпочку и, сказав: "на, сестрица!", подал мне свою горбушку, а крошки с тряпки все до единой поклевал пальцем и в рот — сам был голоден. Вот и тогда, Борис, я тоже слов не нашла, кроме одного "спасибо", но и тогда мне сразу стало понятно, ясно, что в жизни есть, было и будет все, все - не только дождь и тайга. И что есть, было и будет небо над головой и земля под ногами..."
... Будет. Но — когда? В мае 1945-го, наконец, окончилась война...
27 октября 1947 г. Ариадна Сергеевна вышла на свободу. 27 августа 1939 года - 27 августа 1947 года! Прошло восемь лет — прошло 2922 дня. Але было двадцать семь лет, теперь — тридцать пять. А надо было начинать жить сначала. Начинать все заново, начинать одной, совсем одной...
В Москве и ещё 39-ти крупных городах ей жить не разрешалось. Она поселилась в Рязани . 1 февраля Алю зачисляют в Рязанское областное художественно-педагогическое училище, где она будет преподавать графику на четырех курсах. Зарплату ей положат 360 рублей в месяц, на руки со всеми вычетами чуть больше 200. На эти деньги жить трудно, но выхода нет, другой работы в Рязани она не сможет найти, а эта хоть по специальности.
Она продолжает преподавать и очень много и усердно работает, но уже существует приказ об ее увольнении. Таким как она нельзя работать в системе народного образования! Так проходит год 1948-й-вольный год. И вольных дней Але остается совсем уж немного! Прошел январь, идет февраль, и вот 17 февраля Але снится сон: Марина предупреждает ее об аресте и даже называет число, когда придут...
И 22-го за ней действительно пришли. Она была арестована второй раз, даже без предъявления обвинения... На вечное поселение в Сибири, в Красноярском крае. Но об этом Аля еще не знала. Все впереди.
Проходит март, апрель, май, от Али нет никаких известий. Только во второй половине июня Елизавета Яковлевна Эфрон, наконец, получает от нее письмо. На конверте стоит штамп - доплатное. Доплата - один рубль. Обратный адрес — Рязань, тюрьма № 1, А. С. Эфрон.
И снова доплатное письмо из пересыльной Куйбышевской тюрьмы, откуда направлялась в Красноярский край. Писала на пароходе, везущем в Туруханский край, куда направляли Алю и многих, ей подобных на пожизненное поселение. И был Туруханск. Было много этих писем — целые тома!
Мы знаем, что с сердцем у нее уже бывали перебои и с легкими было плохо, еще там, в Коми АССР, она постоянно температурила, и здешний климат был не для нее, а тут сразу еще началось с сенокоса на отдаленном острове, где она, не умея работать косой, двадцать два дня косила траву и перетаскала центнеров сто сена на носилках.
В сентябре Алю переводят на работу в клуб. Клубу давно был необходим художник, оформитель, даже просто грамотный человек, который мог бы писать лозунги, и, увидев, как Аля разукрасила школу к началу учебного года, ее тут же зачисляют в штат клуба.
Оклада у художника в клубе и не было, и Але приходится по несколько месяцев работать, не получая ни копейки, ибо клуб никак не мог справиться со сметой и выкроить хоть нищенские деньги. Да и руководство клуба не очень волновал вопрос, что гражданка Эфрон сидит без зарплаты, ибо все равно этой гражданке Эфрон деваться из Туруханска некуда! Она не только художник, она и режиссер... Она ставит спектакли, пишет декорации, шьет костюмы, устраивает вечера Маяковского, Пушкина. И выпускает клубную газету, где она оформитель, редактор, поэт одновременно. Она организует новогоднюю елку для детей и для взрослых.
Жила сначала на квартире, позднее, летом 1950 г., они с подругой — Адой Федерольф-Шкодиной — купили маленький домик на берегу Енисея. Часть денег на дом прислал Борис Пастернак, с которым Ариадна Сергеевна переписывалась все эти годы.
Аля оставалась в Туруханске до июня 1955-го. Ждала, когда ей выдадут чистый паспорт без ограничений, с которым она сможет жить в Москве. А потом была Москва . Наконец-то - Москва! Она теперь была окружена своими друзьями и почитателями матери плотным кольцом, и они во всем помогали, чем умели и могли: ходатайствовали о работе, жилье, покупали и дарили книги и вещи - у Али сначала не было почти ничего.
Пожив не долгое время в Москве, Аля уезжает в Тарусу - болело сердце и еще что-то в спине, в хребтике между лопатками, потом Таруса - в смысле кислорода - помогает, как-то налаживает и уравновешивает все на свете. Надеялась, что и на этот раз сойдет, как в прошлые годы сходило.
Однако, не только не сошло и не прошло, а навалилось с медвежьей силой. Она принимала всякие лекарства, но совсем не те, которые могли бы еще спасти... И упорно продолжала ходить и через силу заниматься хозяйством. А в начале июля 1975 года снова попала в больницу, с сильнейшими болями и одышкой, почти остановкой дыхания.
Прошло несколько дней. У Али опять случился нестерпимый приступ боли, опять Ада бегала вызывать "скорую", увезла Алю в больницу. Теперь, наконец, догадались сделать кардиограмму! Прочел ее случайно приехавший в Тарусу московский кардиолог Левицкий и пришел в ужас - как при таком обширнейшем инфаркте она еще может жить!..
26 июля в девять утра Аля крикнула из своей крохотной палаты, где помещалась вдвоем с больной старушкой: "Сестра... укол... скорей... будет поздно..." Когда сестра прибежала со шприцем, было поздно.
В Тарусе, там, где когда-то из года в год арендовал дачу профессор Иван Владимирович Цветаев, где бегала девочкой совсем маленькая Марина, где когда-то жарким июльским днем умерла от чахотки ее молодая мать — музыкантша, такая несчастливая в жизни бабушка Али, и где таким же жарким июльским днем не стало и самой Али, — есть теперь могила у края холма. На серо-голубом камне высечено: "Ариадна Сергеевна Эфрон".
Заключение
Ариадна часто говорила, — чтобы перенести все, что выпало на ее долю, нужна была вера в Бога, а она не верила, не могла, не умела верить. И от этого ей было еще тяжелей! Но в существование чего-то, чего наш разум не может еще постичь, что находится за пределами нашего сознания, - она верила. И утверждала, например, что жила уже раньше, в другой жизни, и жила не один раз, и с грустью отмечала, что теперь она знает, что живет уже последний раз!..
memorial.krsk.ru.
Авторизуйтесь, чтобы оставлять комментарии
Авторизоваться