Успеем ли мы вспомнить про любовь?..

После зеленой и тенистой улицы я неожиданно выезжаю на площадь и слева от себя вижу огром­ное здание, взметнувшееся ввысь. Кажется, я по­пал именно туда, куда хотел. На этой площади находится католический собор, построенный по проекту Антонио Гауди. Рядом с ним видны ба­шенные краны, они огромные и поднимаются вы­соко в небо.

Я вспоминаю, что собор до сих пор не достро­ен. Одним из условий его появления на свет была оплата строительства не из городской казны, а за счет пожертвований граждан. Очень странно. Та­кие масштабные сооружения вроде бы не должны зависеть от капризов и настроения обывателей. Здесь изначально кроется какая-то загадка. Если собор до сих пор не достроен, значит, граждане Барселоны почему-то не проявляют рвения. Я слышал, что общественность даже против, моти­вируя это тем, что реставрационные работы иска­жают первоначальный замысел.

«Удивительная история», — думаю я, мельком бросая взгляд на фасад собора. И вдруг на мгно­вение застываю. Какое странное впечатление. Ощущение дикой какофонии. Представьте себе, человек смотрит на сцену и ожидает от оперной певицы высокой, красивой и сочной ноты. А вмес­то этого слышит ослиный рев. Какое-то безумие.

Я встряхиваю головой и оглядываю фасад еще раз. Вот вход в собор, полузакрытый строитель­ными материалами и будками. Над ним — скульп­туры, изображающие Святое семейство. Понятно, Иисус Христос в центре. А еще выше Иисуса Хри­ста красуется рождественская елка. Чудовищно, нелепо и нелогично.

Законы подсознания еще никто не отменял. Все, что находится выше нашего лица, — более значимо, чем мы сами. Чем выше висит на стене картина, тем более значимым подсознательно бу­дет считаться ее содержание.

Как-то я покупал в магазине скульптуру, изоб­ражавшую голову Будды. Мне сказали, что ее нельзя ставить на нижние полки, иначе могут быть неприятности по судьбе.

—  А с чем это связано? — полюбопытство­вал я.

—  Не знаю, — ответил продавец, — просто есть такое правило.

Я потом размышлял над этим вопросом и при­шел к следующему выводу. Статуя Будды — это символ отрешенности от материального и духовно­го аспектов жизни, символ непривязанности к внешним страстям и желаниям. Если мы прене­брежительно ставим скульптурку ниже уровня на­ших глаз, то происходит дискредитация данного направления, проявляется неуважение к нему. В подсознании усиливается привязанность, страст­ность и агрессивность, а дальше можно ожидать несчастий, неприятностей по судьбе и по здо­ровью.

Тот же самый принцип действует при размеще­нии православных икон. Если рядом с иконой ви­сят часы, причем располагаются визуально выше, в нашем подсознании это означает, что время выше и значимее Божественного. То есть второе звено важнее первого. Таким образом, икона, ко­торая должна вызывать у нас чувство любви к Богу и поклонение Ему, на бессознательном уров­не постоянно будет внушать нам совершенно дру­гое: время важнее любви; душа, которая связана с временем, — гораздо значимее любви; Бог и лю­бовь должны им подчиняться. А это уже тенден­ция дьяволизма.

Вспоминаю историю, которую рассказала мне знакомая. В ее доме висела икона, а рядом, при­близительно на той же самой высоте, она повесила картину «Русская тройка». Там изображены ло­шади, несущие по зимнему снегу телегу с разгу­лявшимися купцами. Радость, удаль, веселье. Че­рез несколько дней в доме появился странный за­пах. Перерыли все комнаты, но источника найти не смогли.

—  А ты знаешь, чем пахнет? — догадался муж. — Конской мочой! Но ведь лошадей-то мы здесь не держим.

Запах равномерно струился по всему дому. В конце концов они сумели найти то место, где этот запах был наиболее сильным. «Русская трой­ка». Муж обнюхал картину, но не ощутил ника­ких запахов, а вот рядом с картиной запах был.

—  И вдруг я поняла, в чем дело, — продолжа­ла свой рассказ женщина. — Любовь дает чувство радости и счастья. Исполнение желаний тоже дает чувство радости. Но эти внешне похожие ощуще­ния абсолютно различаются внутри. Если мы по­ставим между ними знак равенства, тогда полу­чится, что секс, еда и выпивка равнозначны люб­ви к Богу и можно одно заменить другим. Запах конской мочи — это был знак свыше, чтобы я убрала картину, изображающую желания, страсти и удовольствия. Человеческое не должно конкури­ровать с Божественным.

Женщина улыбнулась:

—  Я убрала картину с того места, и запах сразу же пропал.

«Интересно, — подумал я тогда, — а почему не каждому человеку дают такой знак?» Секрет, ско­рее всего, заключается в следующем. Если чело­век пытается идти к Богу, любви и вере, ему дают знаки, когда он неправильно себя ведет. Если же личного устремления нет или оно очень слабое, знаки давать бессмысленно, и высшие силы уже не мешают медленному самоубийству, закрепляе­мому неправильными действиями. В том, что жен­щина рядом с иконой повесила картину, восхваля­ющую человеческие страсти, крылось незаметное нарушение третьей заповеди — «Не упоминай имени Господа всуе».

Для того чтобы ощутить Божественную логику, нужно внутренне отстраниться от всех привязан­ностей и сконцентрироваться на любви. Если же человек в состоянии земных страстей, с желания­ми, привязанностями и корыстью молится или го­ворит о Боге, происходит незаметная подмена Бо­жественной логики логикой человеческой. Если бы иконописец пил водку, закусывая салом, бор­щом и огурцами, несколько раз в день занимался сексом со своей женой и при этом писал икону, то вряд ли на такой иконе мы смогли бы увидеть Бо­жественный свет. А если бы он утратил главное — личное непрерывное устремление к Богу, то в этом случае даже воздержание и аскетизм не по­могли бы.

Если человек обращается к Богу без отрешен­ности и любви, это означает только одно: Бог для него — средство, а целью является удовлетворе­ние инстинктов. А тогда чем больше он будет мо­литься, тем сильнее он будет поклоняться своему телу и сознанию. Всего-навсего система приорите­тов. Если Бог — на первом месте, значит, высшей целью должно быть соединение с Ним и любовь к Нему. Тогда наши тело, дух и душа могут быть только средством для постижения Творца.

Архитектурные особенности православных и католических храмов, как, впрочем, и мечетей, сводятся к демонстрации главных приоритетов. Бог неизмеримо выше человека. Для того чтобы познать Творца, нужно подняться над своим жи­вотным и человеческим «я». Клетка ни на секунду не должна терять своей вторичности по отноше­нию к организму, иначе она станет раковой. Чело­век, видя храм и находясь внутри него, должен ощущать ничтожность своего тела, желаний, свя­занных с ним, ограниченность своего сознания по сравнению с беспредельной Божественной волей. Чем явственнее человек будет ощущать свою огра­ниченность и ничтожность, тем больше у него бу­дет потребность в Боге. Чем явственнее мы ощу­щаем иллюзорность нашего тела и сознания, тем сильнее мы устремляемся к вечному.

Творец един. Творец всемогущ и безграничен. Творец милосерден. Он вечен. А наша жизнь — это взмах крыльев бабочки. Когда мы забываем об этом, нам все более значимыми кажутся наша жизнь, наши интересы и наши инстинкты. Сиюми­нутное начинает заслонять от нас вечное.

Я опять бросаю взгляд на фасад собора. Рож­дественская елка — это символ праздника, удо­вольствия, поклонения жизни. Она располагается на фасаде собора над скульптурой Христа. Физи­ческое рождение и удовольствие для тела оказа­лись гораздо более важными, чем Божественное. «Страшная картина», — думаю я.

Площадь залита ярким солнцем. Вокруг собо­ра — огромное количество народу. Туристы вос­хищаются, фотографируют, с любопытством огля­дывают каждую деталь собора. Я медленно веду машину, присматривая место для парковки. За со­бором слева находится небольшая улица, где в ряд выстроились машины. Я издали вижу свобод­ное место и, обрадовавшись, направляю машину к нему.

«Может быть, это я себя накручиваю?» — мель­кает мысль. Ведь у меня уже были мрачные мыс­ли о ситуации, творящейся в мире, ощущение па­ники. Я сам себе уже могу ставить диагноз.

Все знают, что нужно быть оптимистом, но ни один ученый или психолог не могут объяснить, почему у одного человека это получается, а у дру­гого — нет. Все знают, что пессимизм переходит в депрессию. Все знают, что пессимизм рождает огромное количество заболеваний, в том числе и смертельных. Человек, резко утративший цель и смысл жизни, может за короткое время умереть без видимых причин. Если такая утрата будет происходить постепенно, это обернется полным разрушением иммунитета и как минимум онко­логией.

Оптимист может выжить в самой гибельной си­туации, может победить стопроцентно неизлечи­мую болезнь. Об этом свидетельствует огромное количество фактов. Остается пустяк — быть опти­мистом. Но почему-то жители США почти пого­ловно пребывают в депрессии, хотя знаменитая американская улыбка и показной оптимизм из­вестны всему миру. Синдром хронической уста­лости, депрессия, притупление чувств, снижение потенции, нежелание иметь семью и детей — все это становится нормой для западной цивилизации. Почему же люди не хотят стать оптимистами? Вывод простой: потому что для них это невоз­можно.

Я вспоминаю, как реагировал раньше на многие события. Когда случалась неприятность, первыми чувствами были страх и паника. Я всегда думал о ситуации гораздо хуже, чем она есть, согласно русской пословице: «У страха глаза велики». Па­ника превращалась в отречение и предательство, а потом становилась депрессией. Теперь механизм моих чувств стал понятен. Я жил будущим и мо­лился на него, поэтому потеря будущего была для меня непереносимой. Одна только мысль о потере моих надежд, крахе будущего рождала страх, па­нику и ненависть. Поэтому у меня была тенденция плохо думать о людях. Я панически боялся преда­тельства и постоянно его получал. Я внутренне отрекался от любви и верности, боясь, что меня предадут. А потом появлялось ощущение безыс­ходности, то есть депрессия. Она должна была за­вершиться разрушением либо себя, либо других.

Представьте себе, что ребенок хочет построить что-то из песка, а у него не получается. У него возникает страх, что он не сможет этого сделать, перерастающий в панику. Для того чтобы сохра­нить положительную эмоцию, затормозить пани­ку, нужно отказаться от того, что ее производит. Нужно разрушить то, что начал делать, отказать­ся от этого, — тогда становится легче. Неперено­симость краха будущего неизбежно приводит к от­речению от него как от источника боли. Альтерна­тива будущему только одна — настоящее. Это тело и его инстинкты.

Теперь мне стали совершенно понятны мотивы, которыми руководствовался глава секты «Аум Сенрикё». Он хотел, ни много ни мало, уничто­жить все человечество. Это человек явно незау­рядный, сумевший опутать своей сектой всю Япо­нию и многие страны мира. Поразительно, но аура у него была неплохой. Насколько я знаю, ни один психолог не задался вопросом, почему это прои­зошло именно в Японии и почему руководитель секты, объединивший огромное количество людей, главной целью для себя поставил уничтожение че­ловечества.

А механизм оказался до предела простым. Этот человек целью и смыслом своей жизни сделал ду­ховность, сознание, будущее. Как человек незау­рядный, он ощутил, что у нынешней технократи­ческой цивилизации будущего нет. Паника быстро превратилась в депрессию, затем — в предатель­ство и в конечном счете во всеобъемлющее жела­ние уничтожить нежизнеспособную цивилизацию.

Недавно я прочитал в газете, что медведь не­ожиданно напал на дрессировщика и попытался убить его. Специалисты не смогли даже приблизи­тельно объяснить, почему это случилось. А скорее всего, произошло следующее. Дрессировщик мог унывать, обижаться, испытывать недовольство си­туацией. Будущее у него начало уменьшаться, и включилась программа самоуничтожения. Живот­ные и птицы обычно убивают сородичей с сильной программой самоуничтожения. На тонком плане это инфекция, которая опасна для всей популя­ции.

В русском языке есть понятие «белая ворона». В стае белую ворону клюют все остальные. Белый цвет — это блокировка программы самоуничтоже­ния. В старости человек либо седеет, либо лысеет. Седина, потеря волосяного покрова сдерживают программу самоликвидации. У альбиносов проис­ходит тот же процесс.

Если у одного человека появилось желание истребить все население Земли, значит, у нынеш­ней цивилизации есть серьезные проблемы.

Я улыбаюсь: ну что, опять будем паниковать? Неожиданно на душе становится легко и радост­но. Пессимист — это тот, кто живет будущим. Оп­тимист — это тот, кто живет душой и любовью. А поскольку душа, наполненная любовью, создает новое будущее, страх смерти исчезает, перестаешь судорожно цепляться за остатки часов, дней и лет. И тогда при утрате будущего вспыхивают не страх и ненависть, а любовь и радость, необходимые для возникновения новой порции будущего. Песси­мист пытается спасти сегодняшний и завтрашний день. Оптимист создает день послезавтрашний, позволяя спокойно умирать дню сегодняшнему.

У России может быть новое будущее. Оно мо­жет быть создано только при одном условии: ко­гда все почувствуют, что есть вещи, которые на­много важнее будущего. Это любовь, душа и нрав­ственность. Пока для всех главной целью является материальное благополучие, в душе каждого по­стоянно будут рождаться страх, ненависть, само­уничтожение и разрушение. Россия всем миром должна бороться за нравственность, за соблюде­ние заповедей. Без соблюдения заповедей вера в Бога невозможна, она превращается в имитацию. Стремление к спасению души, поддерживаемое православием, не раз помогало России в предсмерт­ные минуты создавать новое будущее и менять ход истории. Так было во время Великой Отечест­венной войны, так было в период Октябрьской ре­волюции, так было во время войны 1812 года.

Новое будущее, созданное большевиками, было куцым и ущербным. Но оно — было, потому что исходило из основных христианских понятий: лю­бовь, сострадание, единство. Почему же больше­вики отказались от веры в Бога? Потому что язы­ческие тенденции в православии основательно за­глушили христианство.

Я оглядываю собор, возле которого остановил машину. По-прежнему странное ощущение. Обыч­но католические соборы отличаются стройностью, прямолинейностью и определенной жесткостью форм. А здесь я вижу совершенно обратную кар­тину. Ощущение, что собор вываляли в грязи. Как будто он неумелыми руками слеплен из гли­ны. В боковых куполах, устремившихся к небу, зияют какие-то диковинные дыры. Вообще-то по­является ощущение полного и абсолютного краха веры в Бога. Или смертного приговора католи­честву. Я не знаю, как это назвать. Но это не со­бор, помогающий человеку устремиться к Богу. Это воплощение катастрофы религиозного миро­воззрения, произошедшей на Западе.

Я выхожу из машины, прикрываю дверь и с любопытством оглядываюсь по сторонам. Туристы вокруг суетятся, улыбаются и фотографируют. «Гауди, несомненно, был пророком», — думаю я. То, что он построил, — это могила нынешней ци­вилизации. Он все это чувствовал, это было в нем. А теперь туристы улыбаются, жуют, фотографи­руют, не подозревая о том, что видят свое буду­щее. Могила, правда, не закончена. Но, судя по башенным кранам, началось ее активное завер­шение.

«Интересно, — думаю я, — наверное, проро­чество Гауди в виде этого собора сбудется в тот са­мый момент, когда его строительство будет завер­шено». Тогда будущее человечества обнулится, то есть исчезнет. У отдельно взятого человека исчез­новение будущего приводит к резкому падению иммунитета практически до нуля. Что происходит дальше, я думаю, описывать не стоит. В масштабе всего человечества это может выглядеть и как ядерная война, и как новые эпидемии, которые невозможно остановить, и как планетарные катак­лизмы. Мы ведь — часть Земли, и наше неблаго­получие сказывается на ней.

Я критически осматриваю огромное здание. Для его завершения может потребоваться от двух до семи лет. Чем быстрее будет нарастать про­грамма самоликвидации у человечества, тем быстрее будет достраиваться этот собор. Я мед­ленно направляюсь к главному фасаду и неожи­данно слышу русскую речь. Экскурсовод расска­зывает небольшой группе туристов о жизни и смерти Антонио Гауди.

—  С детства у него были проблемы с сустава­ми, — сообщает он.

«Так, — мысленно включаю я анализ, — зна­чит, точка опоры у него была уже не на душе, не на сознании, а на уровне тела. Дальше — распад. Вероятно, приближение смерти он чувствовал подсознательно».

Глядя на собор, я пытаюсь взять информацию о его создателе. Я сейчас диагностирую собор, как пациента, который пришел ко мне на прием. Итак, начинаем с подсознательной агрессии. Она у собора в 13 раз выше смертельной. Причина — тринадцатикратное уничтожение будущего. Гово­ря простым языком, поклонение и зависимость от будущего в 13 раз выше смертельного уровня. Эти поклонение и зависимость превратились в само­уничтожение. Идея самоуничтожения закодирова­на в архитектурных формах собора.

Я смотрю, что происходит на тонком плане с человеком, который глядит на собор. Оказывает­ся, турист, восхищающийся этим сооружением, включает в своем подсознании программу само­уничтожения. Если собор ему не нравится, этот процесс тормозится. Если же человек убеждает себя, что это замечательно, это гениально, в этом случае программа самоликвидации растворяется в нем стопроцентно.

«Скорее всего, у таких людей будут болеть и умирать дети», — думаю я. Ведь дети — символ будущего.

«Интересно, была ли семья у архитектора?» — думаю я. Судя по собору, он не мог иметь детей или был гомосексуалистом. Судя по концентрации на будущем, у него должны были быть повышен­ная гордыня и жесткий характер. И в жизни у него должно было быть много несчастий. Ведь несчастья, разрушая будущее, подталкивают нас к любви и к душе. Хотя, если бы он стал гомосек­суалистом, а это есть отречение от будущего, не­приятностей и несчастий было бы меньше. Тогда человека бесполезно спасать через несчастья и проблемы.

В принципе современная западная цивилизация пошла по этому пути: отказ от будущего ради на­стоящего, отказ он нравственности ради благопо­лучия.

А экскурсовод между тем продолжает:

—  У Гауди был достаточно сложный характер, весьма конфликтный. Непонятно почему, но его часто забирали в полицию и избивали там. Друзь­ям приходилось использовать все свои связи и деньги, чтобы вызволять его оттуда. Семьи и де­тей у него не было. Последние годы он жил при храме, который строил. Его смерть можно назвать странной и трагичной. В Барселоне появились первые трамваи, и так случилось, что именно трамвай стал причиной его гибели. Одевался он всегда очень скромно, даже неряшливо. Поэтому в 74-летнем старике никто не смог узнать великого архитектора. Его отвезли в больницу для бедных, где он и умер.

Я поворачиваюсь и иду по улице, оставляя за своей спиной творение великого архитектора. «Смерть пророков не бывает случайной», — думаю я. Именно такая смерть была для Гауди глубоко закономерной.

Последние десятилетия нынешнее человечество поклоняется будущему, а символом будущего яв­ляются достижения науки и техники. Раньше че­ловек получал счастье через молитвы и общение со священником. Сейчас счастье должно прийти от врачей и ученых. Это они должны дать здо­ровье и долголетие. Это они должны дать ком­форт, защищенность и изобилие. Технический прогресс — вот бог, которому подсознательно по­клоняются люди. Это главный источник всех форм счастья.

В прошлом веке великий архитектор также по­клонялся будущему и чувствовал, как это будущее исчезает на глазах. Он был убит тем, что тогда являлось олицетворением технического прогрес­са, — трамваем.

Тот же процесс, но в неимоверно больших мас­штабах, разворачивается сейчас на всей планете. Технический прогресс начинает убивать. Ученые, поклоняющиеся будущему, никак не могут осо­знать, что времени остается все меньше. Несколь­ко десятилетий в масштабе человечества — это всего лишь несколько минут. Успеем ли мы вспом­нить про любовь, когда будущее закончится?

С. Н. Лазарев. «Человек будущего. Воспитание родителей». Часть 4