Спас и макитра

В августе начала 90-х, века прошлого, зашел я, как обычно, к Харитоновне за молоком. Наставница моя, в приходских делах житейского направления, над столом склонилась и энергично так чем-то постукивает.

Заглянул через плечо и обомлел.

Анна Харитоновна, настоящим пестиком, в настоящей макитре мак растирает, а рядышком банка темного гречишного меда лопухом прикрытого стоит.

На прихожанке моей косыночка и фартук одного тона — «в цветочек», и еще изюминка из прошлого: очки с резинкой, вместо поломанной дужки.

Над столом, старая темная икона с еле просматривающимся образом Спасителя. Чуть ниже иконы древняя лампадка, но горит исправно, не коптит.

Прядь седых волос у бабы Анны из-под платочка выбилась, но она, за делом, не замечает. Впрочем, она меня тоже не видит, так как песню поет:

«Дай, Господи, нам многие лета,
Многие лета — долгие годы!
Дай долго жить, Спаса не гневить,
Спаса не гневить, Божьих пчел водить,
Божьих пчел водить, чистый воск топить —
Богу на свечку, хозяевам на прибыль,
Дому на приращение,
Малым деткам на угощение!»

Я тихонько на лавку решил присесть, песню дослушать, да крышку деревянную, на ведре с водой лежащую, зацепил. Вздрогнула Харитоновна, ко мне повернулась:

— Напужал, батюшка. А я вот тут для маковок и блинов мак тру да мед готовлю… Спас ведь медовый завтра.

И действительно — первый Спас на дворе. Он еще с детства память оставил. Хотя тогда, в далеких шестидесятых, когда храмов единицы остались, а купола лишь в больших городах можно было увидеть, не понимали мы, пацанята, каникулы летние у бабушек и дедушек проводящие, чего это за «Спасы» такие, до которых ни меда, ни яблок есть не положено.

Нет, яблоки мы благополучно ели, колхозных садов на всех хватало, да и в меде нам отказу не было, но вот блины с маковками, которые в мед с маком макаешь, только на Спас готовились, поэтому и особенными были.

Поэтому и застыл я в изумлении, когда в прихожанке нашей детство свое увидел. Ведь бабушка моя в таком же наряде одетая, точно так же в далеком-далеком в макитре мак растирала. Только мед в глиняную кринку налит был, но таким же лопухом прикрывался.

Я решил не торопить Харитоновну и разговор о посте грядущем завел. Мол, опять две недели строгостей, а баба Анна мне в ответ:

— Так Успенки разве пост? Это Петровка — голодовка, а Спасовка — лакомка.

И действительно. Сплошные лакомства на столе. Все поспело, все созрело. Пока размышлял над удивительно религиозно-житейским словом «Спас», который и праздник обозначает, и спасение утверждает, и стол хлебом-солью покрывает, Харитоновна мне еще одну мудрость поведала.

— А знаешь, отец Лександра, зачем завтра ты воды святить будешь?

— Как не знать, знаю, — ответствовал я, — В этот день князь Владимир Русь крестил. Об этом и в предании нашем говорится.

— Может оно конечно и так, — продолжала Харитоновна, — но то давно было, а вот я помню, что в день этот, мы всю худобу на речку и к ставку гнали и ее там купали. Последний раз в году. Поэтому и называют Спас этот «мокрым» и воду освящают по церквам…

Спорить с Харитоновной не хотелось, да и объяснения ее, как то спокойно на сердце ложились и никакого богословского сопротивления не встречали.

Тем более, что попробуй-ка объясни, как можно было простому крестьянскому уму взять и дать празднуемому в этот день, 14 августа, еще одному событию — памяти семи мучеников Маккавеев, еще за 160 лет до Рождества Христова живших, вполне практическое применение, с уборкой и употреблением в пирогах да с блинами мака связанное?

Созвучие слов, конечно, присутствует, но больно уж четко праздник этот именно в самый подходящий для него день расположился.

Долго в тот день слушал я рассказы Харитоновны о празднике да посте Успенском. Просто сидел, внимал, да реплики вставлял, а баба Анна, за разговором, мак весь перетерла, в стаканчик граненый высыпала, макитру сполоснула и на стол поставила, как бы почувствовала, что посуда эта свой штрих в моей жизни имеет… Действительно имеет.

*****

В старой бабушкиной хате, на родине моего отца, на месте которой сегодня лишь густой бурьян растет, да рядом заброшенный сад умирает, стоял в зале вросший в угол старинный шкаф для посуды. С полочками, ящиками и застекленными верхними дверцами.

Посуда там находилась. Праздничная. Посуду эту только на Пасху, да Рождество доставали и еще тогда, когда бабушкины дети, дядьки и тетка мои, в гости приезжали.

Самую верхнюю полку старинного серванта, которого в те времена называли «буфет», торжественно украшала глиняная, расписанная разноцветными листиками макитра, в которой лежали самые главные документы, два крестика и иконка Спасителя.

В конце 60-х посуды добавилось, но старинная макитра свое главенство не оставила, все так же странно выделяясь среди современных рюмок и тарелок.

— Ба, — как-то спросил я, — а почему ты чашку глиняную не уберешь?

Вздохнула бабушка, да и ответила, что если бы не неказистая на вид, сделанная и расписанная местным гончаром макитра эта, то и меня бы на свете не было.

В 42-ом пришли немцы. Аккурат, к Спасу первому. Несколько дней в деревне пробыли и ушли дальше, к Сталинграду.

Их сменили итальянцы, которые и подобрее, и поскромнее были. В бабушкиной же хате, на краю села у кургана и реки стоящей, трое немцев остались. За союзниками приглядывать.

В саду стояло несколько ульев. За пчелами следить в тот жаркий военный и горестный год, когда немец рвался к Волге, было некогда, да и некому. Урожайное лето цвело и плоды приносило. Пчелы наполнили ульи медом «под завязку» и стали лепить соты снаружи своего жилища.

Бабушка, по вечерам, распалив для дыма, отгоняющего пчел, сырую кукурузную кочерыжку, небольшими кусками соты эти срезала и детей своих, вкупе с непрошенными гостями, потчевала.

В сам же день первого Спаса случилось несчастье. Напились двое немцев местного самогона и решили сверх меры медком побаловаться.

День же был знойный, для пчел рабочий и поэтому, когда два пьяных мужика, совершенно внешне не вписывающихся в местную пастораль, решили вырезать заплывшие медом соты из самого улья, те ринулись защищать свое жилище.

Бабушка рассказала, что она в жизни такого крика не слышала, да еще на языке бусурманском. Из сада выскочили два немца, а за ними, кусая и преследуя, громадный рой пчел. Один из немцев, видимо больше соображавший в делах сельских, ринулся к речке, благо она неподалеку, а второй влетел в хату. Пчелы за ним.

После крика, ругани и грохота опрокидываемых лавок и табуреток, немец выскочил на улицу с автоматом. Первая очередь, вырывая из земли кусочки травы, легла перед ногами бабушки, которая прикрыв собой трех сыновей, среди которых был и мой отец, стояла у сложенного из камня забора.

Второй очереди он сделать не успел.

Между бабушкой и искусанным до неузнаваемости солдатом, встал третий немец с макитрой в руках, из которой он только что ел мед с маком. В макитру немец, зачем-то поставил маленькую иконку, висевшую над столом.

Немец кричал, указывая на иконку:

— Пауль! Готт! Готт! Пауль! — а затем, повернувшись к перепуганной женщине с детьми, к моей бабушке с отцом и дядьками, тихо добавил: «Киндер, Пауль, киндер… нихт шизен…»

Не стрельнул больше немец. Живы все остались. Вот и стояла макитра эта, вместе с иконкой на самом видном месте в бабушкином буфете до той поры, пока я не вырос.

Так что Спас для меня это не только мед, яблоки, мак и Праздник. Это еще и макитра, и немец, знающий Бога...

протоиерей Александр Авдюгин