В 50-ые годы, по петербургскому андеграунду ходила легенда о одиноком поэте —обитателе ночного города, читавшем фантастически красивые стихи нескольким друзьям художникам, таким же отверженным, как он сам.
По странной иронии судьбы, он был однофамильцем одного из крупнейших русских поэтов ХХ века.
Мало кто знает, что кроме гениального Осипа Мандельштама был еще один поэт — Роальд Мандельштам.
Судьба его печальна — тяжелейшие болезни, арест отца, война, блокада, эвакуация, удушающая атмосфера сталинизма. Морфий — чтобы снять мучительные боли.
Нищета, изоляция, обреченность и в то же время — немыслимая для тех лет творческая свобода.
Роальд жил очень бедно, и время ему досталось тяжелое, но его душевный мир был замечательно богат и в нем не было места для убогой действительности.
Просто он существовал в другом измерении. Его поэзия была устремлена в Серебряный век.
Роальд любил Блока, боготворил Николая Гумилева и нашел понимание среди таких же чуждых как и он.
Бронхиальная астма у мальчика проявилась впервые в 1936 году — и уже не отступала до конца жизни. А в 1948 году, вскоре после окончания школы, Роальду поставили более страшный диагноз – костный и лёгочный туберкулёз.
Он пытался что-то делать. Сначала Роальд поступил на восточный факультет Ленинградского университета (учил китайский язык) — но бросил через год, поскольку болезнь не позволяла много двигаться. Потом он учился в политехническом институте, но тоже бросил.
Он почти не выходил из дома, лежал на кровати — и писал. Наброски, варианты, попытки создать крупные произведения. 400 стихотворений, по большей части маленьких — вот и всё, что он оставил после себя.
Роальд жил в узкой и длинной комнате на Канонерке, недалеко от Калинкина моста, в квартире под самой крышей, но Ленинград — это не теплый Париж, и с туберкулезом и астмой так жить совсем не весело... Мебели у него почти не было, зато были книги. Читая стихи своим друзьям, Роальд с трудом вставал, но он не любил и не хотел читать лёжа.
Он не умел тратить деньги, вспоминал Александр Арефьев. Роальд мог пойти и потратить последние гроши на шляпу или на пирожные — когда ему было нечем даже платить за комнату.
Его друзьями были члены нонконформистской художественной организации «Арефьевский круг». Судьбы всех участников этой группы непросты.
Александр Арефьев, русский художник, был исключён в 1949 году из Средне-художественной при Академии художеств, отчислен в 1953 году из медицинского университета, провёл три года в лагерях, умер в 47 лет в эмиграции, во Франции, в 1978 году.
Вадим Преловский повесился в 1954 году.
Владимир Шагин, чьи работы сейчас в Третьяковке, на протяжении 7 лет (1961—68 годы) находился на принудительном лечении в психбольнице.
Рихард Васми был отчислен из архитектурного техникума, работал колористом на картонажной фабрике, разрисовщиком косынок, клееваром, лаборантом в Ботаническом институте, кочегаром, маляром.
Шолом Шварц более или менее работал и зарабатывал (маляром, реставратором), позже его картины выставлялись на выставках в Париже, Берлине.
Родион Гудзенко отсидел 10 лет в лагере за то, что пытался бежать во Францию в 50-х.
Собственно, они познакомились на квартире у Рихарда Васми, точнее, в его единственной комнате, в 1948 году.
Шестнадцатилетний Роальд читал свои стихи таким же юным художникам. Эти люди и сохранили для нас его поэзию.
Гораздо позже, в 1958 году, он познакомился со скульптором Михаилом Шемякиным. Впоследствии, уже после смерти Роальда, Шемякин был одним из инициаторов издания его стихов: именно в его руках оказалась большая часть сохранившихся рукописей.
Вспоминает композитор Исаак Шварц:
— Отличительная черта его жизни — внутреннее колоссальное богатство и жуткий контраст с внешней оболочкой его жизни. Я не видел такой убогости внешней оболочки и такого богатейшего внутреннего мира, вот такого контраста я, действительно, не встречал в жизни.
Этим для меня Роальд Мандельштам и очень дорог. В этом тщедушном человеке было столько внутренней силы духа. Очень сильный был характер, несмотря на такую кажущуюся внешнюю слабость мышечную, сила духа была мощная...— (из беседы на Радио Свобода).
В противоречии тусклой реальности и ярчайшей духовной жизни — он напоминал другого страдальца, подарившего читателям свой прекрасный мир — Александра Грина.
Только Зурбаганом и Лиссом Роальда Мандельштама был Серебряный век русской поэзии, а его волшебный город — сказка был очень похож на его родной Ленинград.
В 1956 году он попал в больницу в таком тяжёлом состоянии, что врачи заранее подготовили и оформили свидетельство о смерти. Но он выжил тогда, его вытянули друзья и стихи.
Он часто, откровенно и вслух высказывал своё мнение о советской власти, но в то время, как его друзья-художники регулярно вызывались на допросы, Роальда никто не трогал.
Формулировка, которую выдали когда то стражи закона: «Мы даже его не вызываем, он и так сдохнет, его вызывать нечего! Он труп!» Это говорил майор КГБ.
«Он нигде в жизни не комплексовал о своем маленьком росте, настолько он был великий человек. И так возвышался над всеми своим остроумием и своими репликами и никогда и нигде не уронил своего поэтического достоинства»,— писал о Мандельштаме Арефьев.
Роальд Мандельштам умер в 1961 году в возрасте 28 лет, так и не увидев опубликованной не единой своей строчки.
«Высох совершенно, два огромных глаза, тонкие руки с большими ладонями, от холода укрыт черным пальто, а вокруг пара книг и много листочков с зачеркнутыми стихами, потом опять переписанными» — так писал Анри Волохонский (автор небезызвестного стихотворения «Над небом голубым») о последних месяцах Роальда, свидетелем которых был.
За гробом шли всего два человека. Лошадь с санями и две фигуры в валенках. Да, был ещё Арефьев. Кто-то из родни, кому достались бумаги Роальда, на всякий случай сжёг немалую часть. Но стихи — сохранились.
Вместе с Роальдом Мандельштамом покоятся его друзья, художники питерского андеграунда — Александр Арефьев и Рихард Васми.
Могила троих из «Ордена Нищенствующих Живописцев» не забыта, сюда приходят люди чтобы отдохнуть от суеты и помянуть трёх друзей — двух художников и одного поэта.
Первая книга Роальда Мандельштама — «Избранное» — вышла в Иерусалиме в 1982 году, спустя 20 лет после смерти поэта.
Но все-таки он был, и успел написать стихи...
Запах камней и металла,
Острый, как волчьи клыки,
Помнишь — в изгибе канала
Призрак забытой руки?
Видишь — Деревья на крыши
Позднее золото льют.
В Новой Голландии, слышишь,
Карлики листья куют ?
И, листопад принимая
В чаши своих площадей,
Город лежит, как Даная,
В золотоносном дожде.
*****
Розами громадными увяло
Неба неостывшее литьё:
Вечер,
Догорая у канала,
Медленно впадает в забытьё.
Ни звезды,
Ни облака,
Ни звука —
В бледном, как страдание, окне.
Вытянув тоскующие руки,
Колокольни бредят о луне.
*****
Я не знал, отчего проснулся;
Но печаль о тебе легка,
Как над миром стеклянных улиц
Розоватые облака.
Мысли кружатся, тают, тонут,
Так прозрачны и так умны,
Как узорная тень балкона
От, летящей в окне, луны.
И не надо мне лучшей жизни,
Лучшей сказки не надо мне:
В переулке моем — булыжник,—
Будто маки в полях Монэ!
*****
Вечерний воздух чист и гулок,
Весь город — камень и стекло:
Сквозь синий-синий переулок
На площадь небо утекло.
Бездомный кот, сухой и быстрый,
Как самый поздний звездопад,
Свернув с панели каменистой,
На мой “кис-кис” влетает в сад.
Старинным золотом сверкая,
Здесь каждый лист — луны кусок:
Трубит октябрь, не умолкая,
В свой лунный рог…
*****
На ветру взорвались стяги —
Это значит: близок бой.
Что ж, пора! — кипит отвага,
Клики реют над толпой.
Уж давно полны трибуны,
В медный рог трубит герольд.
— Слава любящим и юным,
Слава тем, кто жизнью горд!
Словно солнце щит мой ясен,
Крепок ясень у копья.
Всем, кто зол, труслив и грязен,
Вызов свой бросаю я.
*****
Вечерами в застывших улицах
От наскучивших мыслей вдали,
Я люблю, как навстречу щурятся
Близорукие фонари.
По деревьям садов заснеженных,
По сугробам сырых дворов
Бродят тени, такие нежные,
Так похожие на воров.
Я уйду в переулки синие,
Чтобы ветер приник к виску,
В синий вечер, на крыши синие,
Я заброшу свою тоску.
Если умерло все бескрайнее
На обломках забытых слов,
Право, лучше звонки трамвайные
Измельчавших колоколов.
*****
Весь квартал проветрен и простужен,
Мокрый город бредит о заре,
Уронив в лазоревые лужи
Золотые цепи фонарей.
Ни звезды, ни облака, ни звука,
Из-за крыш, похожих на стога,
Вознеслись тоскующие руки -
Колокольни молят о богах.
Я встречаю древними стихами
Солнца ослепительный восход —
Утро с боевыми петухами
Медленно проходит у ворот.
*****
Не может быть, чтоб ничего не значив,
В земле цветы
Рождались и цвели:
— «Я здесь стою.
Я не могу иначе», —
Я — колокольчик ветреной земли.
Я был цветком у гроба Галилея
И в жутком одиночестве царя.
Я помню всё.
Я знаю всё.
Я всё умею,
Чтоб гнуть своё,
Смертельный страх боря.
Мой слабый звон приветствует и плачет.
Меня хранят степные ковыли.
— Я здесь стою!
Я не могу иначе.
Я — колокольчик ветреной земли.
*****
автор стихов Роальд Мандельштам,
петербургский поэт, годы жизни 1932 — 1961
Подпишитесь на новости и анонсы
Каждую неделю отправляем интересные новости и анонсы
Авторизуйтесь, чтобы оставлять комментарии
Авторизоваться