Было это или не было, в точности неизвестно. Но наутро «Дом искусств» - общежитие для бездомных писателей, где обитали тогда и Гумилев, и Мандельштам, и Ходасевич, - возмущенно загудел. На кухнях до хрипоты спорили: хотел ли Грин убить соседа, или разыгрывал сцену будущего романа? Кто-то кричал, что одного писателя он чуть не зарубил топором, что он вообще - бешеный, что в семье его все были с придурью. Шепотом сообщали, что он стрелял в первую жену и убил ее, за что угодил на каторгу. Божились, что взял однажды какую-то кассу, целых 11 тысяч, а саму кассу - спалил. Наконец, как страшную тайну передавали: все книги его - украденные рукописи какого-то английского капитана, которого он также укокошил, а сундучок - присвоил.
Но самое удивительное: почти все, о чем судачили на кухнях, было правдой. Грин и впрямь был из семьи, где два дяди его были сумасшедшими, а отец и даже мать перед смертью - пили горькую. Его действительно арестовывали, причем - пять раз, приговаривали как эсера-боевика к ссылкам, а однажды - даже к каторге. И за топор он хватался, это правда, и в женщину стрелял. Все было правдой. Кроме взятой кассы да английского капитана.
Но, главное, не было ни строки, украденной им.
Все свои книги он написал сам, да к тому же все созданное, все по ровному счету 350 произведений его, он, в отличие, кстати, от обитателей «Дома искусств», как-то ухитрился напечатать при жизни. Даже «Автобиографическую повесть», сигнальные экземпляры которой ему прислали за неделю до смерти. Ту повесть, которую хотел назвать «Легенды о себе» и про которую сказал: «Обо мне так много рассказывали небылиц, что не поверят написанной истине..»
Впервые его арестовали на Графской пристани Севастополя. Это было 11 ноября 1903 года. Он возвращался с митинга, где агитировал матросов. «Никогда не забыть мне режущий звук ключа тюремных ворот», - напишет. А про него в «Дело» занесут: «Натура замкнутая, озлобленная, способная на все». Арест окажется громким. Сам Куропаткин, военный министр, будет доносить министру внутренних дел Плеве (его эсеры все-таки убьют через полгода), что ими задержан«весьма важный деятель из гражданских лиц, назвавший себя сперва Григорьевым, а затем Гриневским». Дело окажется серьезным, Грину светили 20 лет каторги, а если бы в Севастополе хоть на месяц ввели военное положение, чего добивался вице-адмирал Чухнин, его ждала бы виселица.
Грин просидит два года, пока его не освободит революция 1905 года.
Его еще будут арестовывать и не раз. За листовки, за жизнь под чужими именами. Пока видный эсер Наум Быховский не прочел как-то довольно «кудрявую» листовку, написанную им. Он поднял глаза и вдруг сказал: «А знаешь, мне кажется, из тебя мог бы выйти писатель..»
«Это, - признается, - было как откровение, как первая, шквалом налетевшая любовь. Я затрепетал. Зерно пало в мою душу..»
«Уже испытанные: море, бродяжничество, странствия – показали мне, что это всё-таки не то, чего жаждет моя душа, – вспоминал Грин. – А что ей было нужно, я не знал. Слова Быховского были не только толчком, они были светом, озарившим мой разум и тайные глубины моей души. Я понял, чего я жажду, душа моя нашла свой путь. Это было как откровение, как первая, шквалом налетевшая любовь. Я затрепетал от этих слов, поняв что-то единственное, что сделало бы меня счастливым, то единственное, к чему, не зная, должно быть, с детства стремилось мое существо. И сразу же испугался: что я представляю, чтобы сметь думать о писательстве? Что я знаю? Недоучка! Босяк! Но… зерно пало в мою душу и стало расти. Я нашел свое место в жизни».
Это место он, тычась, как в тумане, искал с детства. С той, может, минуты, когда в пять лет первым прочитанным словом его стало слово «море», а первой книгой «Путешествие Гулливера». Путешествие, море - бредил, улетая взглядом в окно. А за окном была насквозь сухопутная Вятка, где он проживет до 16 лет.
Одесса, Баку, Севастополь, Симбирск. Его мотало, дергало, срывало, будто его звал кто-то изнутри. Был конторщиком, дровосеком, актером, банщиком, рыбаком, землекопом, писцом. Кинулся вдруг на Урал искать золото. И вновь возвращался в Вятку и врал, врал отцу, что богатый багаж оставил на вокзале, потом, что прибился к разбойникам и ограбил какой-то банк, потом - что намыл кучу золота, да, увы, эту кучу - прокутил. Отец, пишут, долго и страшно приглядывался к нему и задумчиво качал головой: «Да... Не знаю, что из тебя выйдет...»
Подвыпив, он мог громко, на весь зал, комментировать пьесу в театре, мог, расплатившись за поездку копейками, достать вдруг рубль и, повертев его под носом у кучера, зашвырнуть его в кусты: уж очень хотелось, как объяснял, «послушать, как ругается извозчик». Не стеснялся в писательских гостях, как последний алкоголик, допивать на кухнях остатки вина из бутылок. Наконец, любил деньги. По просьбе того же Быховского, написал как-то некролог о казненной революционерке Лидии Стуре, которую знал лично и которая станет героиней «Рассказа о семи повешенных» Леонида Андреева. Быховский рыдал, читая его текст. Но, когда прочел, услышал:
— А теперь - гонорар!..
— Это за статью о казненном товарище?! - взорвался Быховский. Грин двинулся было к двери, но, встав у порога, обернулся:
— Ну, дай хоть пятерку!"
Не без горечи будет каяться потом: «Я дорвался до жизни, накопив алчность к ней в голодной, бродяжьей, сжатой юности, тюрьме. Жадно хватал и поглощал ее. Не мог насытиться. Тратил и жег себя со всех концов. Я все прощал себе. Глаза горели на соблазны жизни. А рестораны, вино, легкомысленные женщины - было ближайшее к моим жадным рукам. Это время - эпоха в моей жизни»
Но именно в те годы под его пером и рождались выдуманные города Гель-Гью и Лисс, которые населяли странные люди с дикими для русского уха именами: Астарот, Валу, Гнор, Режи. И мало кто верил, что истории эти, похожие на сны, написал тот, кого звали «заядлым пессимистом, человеком, не умевшим улыбаться, живым анахронизмом», и даже, совсем уж зло -«дрессировщиком тараканов».
В грязном солдатском мешке он привез в Петроград рукопись, может, самой чистой своей книги «Алые паруса»... О честных, добрых людях и о поисках простого человеческого счастья.
Сам Горький, говорят, плакал над повестью и перечитывал гостям сцену встречи Грэя и Ассоли. Единственный раз в жизни расплачется и молчун с лицом будто «мятый рубль», бесприютный бродяга, «мустанг», как звали его за выносливость. Тихо заплачет, давя рыдания. Только чтоб не заметила Она...
Она - это Нина Миронова. Тогда - просто Ниночка.
Он встретил ее в 1918-м. Встреча была мимолетной. И лишь в 21-м, в январском Петрограде, они вновь столкнулись на Невском. Он потом скажет ей: «Я долго тосковал по любви, искал ее, обманывался и снова искал...»
Она была в дырявых ботах, ей, когда-то золотой медалистке, курсистке, а ныне медсестре сыпно-тифозного барака, только что отказали в райсовете в ордере на выдачу хоть какой-нибудь крепкой обуви. Но встрече обрадовалась: помнила - этот человек, похожий в черном узком пальто на католического пастора, со смешным, извилистым, как ей показалось, носом, три года назад написал ей стих: «И вы, дорогая, являетесь мне, как солнечный зайчик на темной стене». Он же почти сразу сказал: «Я не хочу, чтобы вы снова пропали», дал адрес «Дома искусств», а, когда нехотя прощался, упросил: «Не поленитесь, зайдите ко мне в свободную минуту».
Ей было 23 года. Озорная, смешливая красавица, умница, закончившая с золотой медалью гимназию, отучившаяся на Бестужевских курсах, вряд ли сразу обратила внимание на угрюмого литератора, выглядевшего старше своих лет и казавшегося ей почти стариком. Нина Николаевна вспоминала, что Грин походил на католического патера: «Длинный, худой, в узком черном, с поднятым воротником, пальто, в высокой черной меховой шапке, с очень бледным, тоже узким лицом и узким… извилистым носом».
Нина к тому времени уже была вдовой и выходить замуж повторно не стремилась. Ее брак был далеко не счастливым из-за постоянной ревности супруга, который погиб в Первой мировой, в одном из самых первых боев (тогда она этого еще не знала и считала себя несвободной).
Знакомые, заметив интерес Грина к молодой женщине, предупреждали: «Нина Николаевна, Грин к вам неравнодушен, берегитесь его, он опасный человек – был на каторге за убийство своей жены. И вообще прошлое его очень темно».
Действительно, за плечами 38-летнего писателя было многое…
5 марта 1921 года он предложил ей стать его женой. Свои чувства к нему она уложит в тот день в одну прохладную фразу: «Не было противно думать о нем...». А уже 24 сентября, при первом расставании, напишет: «Сашечка! Милый...Если я заболею и умру - при нехорошем сердце это бывает, - помни, голубчик, что я любила тебя так, как только может любить человеческое сердце, и чувствовала всегда твою нежную ласковую любовь... Целую тебя... Не смейся - я от любви пишу»...
Вот между этими датами и случилось то, что должно было случиться: она впервые осталась у него. Тогда он и разрыдался, глухо, про себя.
«Он не однажды вспоминал ту минуту, когда мы с ним впервые остались вдвоем и я, лежа рядом, стала обертывать и закрывать его одеялом с той стороны, которая была не рядом со мной»... Еще бы - не вспоминал! Ведь кроме матери в далеком детстве, никто, ни одна душа в мире, ни разу не укрывала его так. Он забыл, если вообще знал, что такое нежность!
– Я, – говорил Александр Степанович, – вдруг почувствовал, что благодарная нежность заполнила все мое существо, я закрыл глаза, чтобы сдержать неожиданно подступавшие слезы, и подумал: Бог мой, дай мне силы сберечь ее...
Именно ту ночь они и отмечали потом, как годовщину, все одиннадцать отпущенных им лет.
Но делить свою жизнь с Грином было невероятно тяжело. Его называли «мрачным, тихим, как каторжник в середине своего срока», а Ходасевич и вовсе сострил: «туберкулезный человек…занимавшийся дрессировкой тараканов». Большинство знало Александра Грина именно таким. И только его супруга, Нина Николаевна Грин, видела его настоящим. Судя по письмам и воспоминаниям Нины Николаевны, в нем преобладали крайности, и никогда – середина. Рядом с ним не могло было просто спокойно – либо очень хорошо, либо очень плохо. «Екатерина Бибергаль так не захотела, Вера Абрамова не смогла, Мария Долидзе, вероятно, просто ничего не поняла, Мария Алонкина не приняла всерьез, Нина Короткова и захотела, и увидела, и смогла, и приняла».
Вопреки традиционному сценарию «влюбленности-любви», как только Грин и Короткова поженились, в их отношениях чудесным образом стала сначала зарождаться, а потом и расцветать любовь. «Мы вскоре поженились, и с первых же дней я увидела, что он завоевывает мое сердце. Изящные нежность и тепло встречали и окружали меня, когда я приезжала к нему в Дом искусств». Годы и строки...
«Алые паруса» Грин заканчивал, будучи уже женат на Нине Николаевне. И посвятил эту повесть ей...
В мае 1921 года он писал ей: «Я счастлив, Ниночка, как только можно быть счастливым на земле…Милая моя, ты так скоро успела развести в моем сердце свой хорошенький садик, с синими, голубыми и лиловыми цветочками. Люблю тебя больше жизни».
Еще позднее в мемуарах она писала: «За долгие годы жизни коснешься всего, и из случайных разговоров с Александром Степановичем я знала, что в прошлом у него было много связей, много, быть может, распутства, вызываемого компанейским пьянством. Но были и цветы, когда ему казалось, что вот это то существо, которого жаждет его душа, а существо или оставалось к нему душевно глухо и отходило, не рассмотрев чудесного Александра Степановича, не поняв его, или же просило купить горжетку или новые туфли, как «у моей подруги». Или же смотрело на Грина, как на «доходную статью» – писатель, мол, в дом принесет. Это все разбивалось и уходило, и казалось ему, что, может быть, никогда он не встретит ту, которая отзовется ему сердцем, ибо стар он становится, некрасив и угрюм. А тут, на наше счастье, мы повстречались».
— Хитрец, ах, какой хитрец, - шептались писатели за его спиной, когда он приезжал в Москву, - устроился, видите ли, в Крыму, в тепле и сытости, а мы...
Он же гордо молчал: не рассказывать же им, что, когда однажды купил Нине в подарок серебряную чашку с блюдцем и ложкой, она расплакалась -«на эти деньги месяц можно прожить!»
Хитрец, конечно, хитрец: в век всеобщего объединения ухитрился ни до, ни после революции не войти ни в одно литературное объединение, ни в одну группу или «Цех». Ни течений, ни направлений. Был независим, вот как разве что Цветаева в поэзии, больше и сравнить-то не с кем. И как Цветаева — был неповторим. Даже революционным прошлым не торговал. Когда советовали вступить в Общество политкаторжан (это давало преференции!), или выбить пенсию ветерана революции, на что имел права, отвечал:«Не хочу подачек».
— Потрясающий ответ, - скажет мне Алексей Варламов, биограф Грина. - Вдумайтесь. Ведь ни один писатель не мог бы сказать так. Коммунисты тогда вызывали восторг, ненависть, любовь, проклятия, зависть, даже страх, даже подлую лесть. Все, что угодно, но не равнодушие. Но в этом, если хотите - весь Грин...
Да, Грин оказался несозвучным эпохе («идеологический тупик, рабочие этого читать не будут», - убивал его один критик). Да - не писал ни о социализме, ни о капитализме. Но, может, потому и пережил все и всяческие «измы», может, потому и оказался созвучен не им — самой вечности?..
Вот письмо от 1931 года, которое так и не решились опубликовать при Советской власти: «У нас нет ни керосина, ни чая, ни сахара, ни табаку, ни масла, ни мяса, - пишет другу за год до смерти. - У нас есть 300 гр. отвратительного мешаного полусырого хлеба, обвислый лук и маленькие горькие, как хина, огурцы с неудавшегося огородика. Ни о какой работе говорить не приходится. Я с трудом волоку по двору ноги...»
Переписку его в тот год, год голода в Крыму, когда Грины продали даже ризы с домашних икон, читать просто невозможно. «Мне 51 год, - обращается в Союз писателей СССР. - Здоровье вдребезги расшатано. Доедаем последние 50 рублей». Ответа - нет. Просит помощи у знакомых: соберите деньги среди писателей хотя бы по подписному листу. Нет - ответа! Не считать же ответом то, что стало известным лишь недавно, слова Лидии Сейфуллиной, сказанные на правлении Союза писателей: «Грин - наш идеологический враг. Союз не должен помогать таким! Ни одной копейки принципиально!..»
Вернувшись в последний раз из Москвы, Грин лишь выдохнул: «Амба! Больше печатать не будут». И по секрету сказал: его книги тихо изымают из библиотек. До триумфального возвращения его к читателям, до выхода шеститомника в 1965 году, оставалось 34 года. А до признания классиком интеллектуальной прозы ХХ века - и того больше.
Он умирал без ропота и кротко, никого не проклиная и не озлобясь. За два дня до смерти он попросил, чтобы пришел священник.
«Он предложил мне забыть все злые чувства и в душе примириться с теми, кого я считаю своими врагами, – рассказывал Грин жене. – Я понял, Нинуша, о ком он говорит, и ответил, что нет у меня зла и ненависти ни к одному человеку на свете, я понимаю людей и не обижаюсь на них. Грехов же в моей жизни много, и самый тяжкий из них – распутство, и я прошу Бога отпустить его мне».
Умер Александр Степанович утром 8 июля 1932 года, на 52-м году жизни, от рака желудка. Похороны состоялись на следующий день.
«Я думала, что провожать буду только я да мама, – вспоминала Нина Николаевна. – А провожало человек 200, читателей и людей, просто жалевших его за муки. Те же, кто боялся присоединиться к церковной процессии, большими толпами стояли на всех углах пути до церкви. Так что провожал весь город».
Писателей на похоронах не было. Шагинян приехали в Крым через два года, посмотреть, где жил он, как умер. И, выйдя из саманного домика, который Нина купила, продав золотые часики, подарок мужа (лишь бы обрадовать своего милого, не встававшего уже с постели), Шагинян вдруг разрыдалась: — Мне больно видеть, - сказала Нине, - как бедно жил Грин, даже пол в доме земляной...
В этом доме Нина откроет музей. Их любовь не закончилась со смертью Александра Степановича. Нине Николаевне предстояло пронести ее еще 38 лет.
Когда фашистские войска захватили Крым, Нина осталась с тяжело больной матерью на оккупированной нацистами территории, работала в оккупационной газете «Официальный бюллетень Старо-Крымского района» и была угнана на трудовые работы в Германию. В 1945 году добровольно вернулась в СССР.
После суда Нина Николаевна получила десять лет лагерей за «коллаборационизм и измену Родине» с конфискацией имущества. Отбывала заключение в сталинских лагерях на Печоре. Вышла на свободу в 1955 году по амнистии (реабилитирована в 1997 году) и вернулась в Старый Крым, где с трудом отыскала заброшенную могилу мужа.
Потом - неравная борьба за эту саманную хижину, где 1-й секретарь Старо-Крымского горкома партии устроил сарай для личных коров и кур. Спасая свой скот, он поднимет против Нины весь район, даже местные мальчишки, когда она приезжала хлопотать о музее, бегали за ней и кричали:
— Фашистка! Шпионка!
Она шла, не ускоряя шаг, глядя прямо перед собой, - вспоминала свидетельница. - Я выбегала из дома, разгоняла ребят, стыдила их, даже плакала. Один раз, когда я расплакалась, Нина Николаевна сказала: — Ну что ты, девочка, они ведь не виноваты. Их научили...
Она завещает похоронить себя рядом с мужем, но ей даже этого не разрешат. Запретит ЦК компартии. Похоронят на том же кладбище, но издевательски - в другом конце его. Но Грин ведь не зря учил верить в чудеса. В ночь на 23 октября 1970 года, в день рождения Нины, пять поклонников Грина, идеалистов, бунтарей, безумцев, да просто - пятеро мужиков с саперными лопатами - раскопают ее могилу и перенесут гроб с ее телом к мужу - в ограду его могилы. Любящие должны быть вместе!
Под суровой наружностью, внешней отчужденностью и даже грубостью жил добрый, ранимый человек, который умел мечтать и дарить радость. И этот человек, которого мало кто любил, да и просто понимал при жизни, претерпевший столько страданий, причины которых были не только в окружающем мире, но и в нем самом, – именно он оставил нам такой ценный и уникальный подарок – витамин счастья, концентрат которого содержится в лучших его произведениях.
P.S. «Рано или поздно, под старость или в расцвете лет Несбывшееся зовет нас, и мы оглядываемся, стараясь понять, откуда прилетел зов. Тогда, очнувшись среди своего мира, спохватясь и дорожа каждым днем, всматриваемся мы в жизнь, всем существом стараясь разглядеть, не начинает ли сбываться Несбывшееся?..»
Грин всматривается в нас...
Авторизуйтесь, чтобы оставлять комментарии
Авторизоваться